Звонок около 10 вечера. Нервно-истеричный женский голос явно с какими-то претензиями:
- Здравствуйте, я жена Леши! Вы звонили ему сегодня два раза!
Начинаю судорожно вспоминать. Леша? Женатый Леша?! Я и Леша? Я звонила? А-а-а-а! Не помню-у-у-у!!! А в трубку выдыхаю:
- Леши? Вы, наверное, ошиблись номером.
- Да нет, ничего я не ошиблась. Я жена Алексея! – таким тоном, вроде я совсем идиотка, но теперь даже мне все должно быть понятно.
- А я Юля…
- Да я знаю, у него ж записано в телефоне – Юля-журналистка! Алексея Игоревича я жена, тренера!
- Ах, тренера! Жена! Очень приятно вас слышать!
- Ну да. Так вот он за границей. Просил продиктовать вам номер тревел-сим, записывайте…

С тренером мы потом увиделись на интервью. Все-таки я правильно определила интонации голоса его супруги. Она заявилась под самый занавес, когда Алексей Игоревич рассказывал о том, как он счастлив в браке с 1974 года. Громко объявила, что никакая она ему не жена и продемонстрировала паспорт со штампиком о разводе 1993 года. Я даже не знаю, кто больше хотел провалиться под землю в тот момент – я или тренер…

А дома я завела себе сковородку для блинов. И радости моей нет придела. С икрой, творогом, апельсиновым джемом, медом… И сковородка все манит и манит тонким донышком, а тесто ложится ровным слоем само, и остановиться практически невозможно, затягивает. Блинная сковородка, как выяснилось, может заменить компьютер, компьютер с Интернетом и телевизор. Я даже не знаю, когда я отдыхаю больше – в отпуске или во время приготовления блинов

Отвлекаюсь я теперь только на чтение. Книга прошедшей недели – это, несомненно, «Невыносимая легкость бытия» Милана Кундеры:
«Эстетическим идеалом категорического согласия с бытием есть мир, в котором говно отвергнуто и все ведут себя так, словно его не существует вовсе».

Не смогла удержаться. Вот вам еще прекрасного«Французские интеллектуалы почувствовали себя обойденными и униженными. Поход в Камбоджу был их идеей, а тут вдруг объявились американцы и мало того, что с завидной естественностью стали всем верховодить, они еще и говорят по-английски, нисколько не заботясь о том, что иной француз или датчанин может не понимать их. Поскольку датчане давно забыли, что когда-то составляли нацию, французы были единственными из всех европейцев, кто решился выразить свой протест. Причем они были настолько принципиальны, что даже отказались протестовать по-английски и обратились к восседавшим на сцене американцам на родном языке. Американцы, не понимая ни слова, реагировали на их выступление лишь вежливыми и утвердительными улыбками. В конце концов французам ничего не оставалось, как выразить свое несогласие по-английски: “Почему собрание проходит исключительно на английском языке, тогда как в зале присутствуют и французы?”
Американцы были крайне изумлены столь странным возражением, но, не переставая улыбаться, согласились с тем, чтобы все выступления давались на двух языках. Прежде чем продолжить собрание, пришлось долго искать переводчика. Теперь каждая фраза звучала по-английски и по-французски, так что собрание стало в два, если не более, раза дольше, ибо все французы, зная английский, прерывали переводчика, поправляли его и спорили с ним по каждому слову.
Собрание достигло своего апогея, когда на сцену взошла известная американская актриса. Ради нее в зал ввалилась большая толпа фотографов и операторов, и каждый слог, который она изрекала, сопровождался щелчком аппарата. Актриса говорила о страдающих детях, о варварстве коммунистической диктатуры, о праве человека на безопасность, об угрозе, нависшей над традиционными ценностями цивилизованного общества, о неприкосновенной свободе человеческой личности и о президенте Картере, который глубоко опечален тем, что творится в Камбодже. Последние слова она произнесла сквозь рыдания.
В эту минуту встал молодой французский врач с рыжими усами и начал выкрикивать:
— Мы здесь для того, чтобы идти лечить умирающих людей! Мы здесь не ради славы президента Картера! Мы не допустим, чтобы это стало обычным трюком американской пропаганды. Мы пришли сюда не протестовать против коммунизма, а лечить больных!
К усатому врачу в момент присоединились и другие французы. Напуганный переводчик уже не решался переводить то, что они говорили. И потому двадцать американцев снова смотрели на них с улыбкой, полной симпатии, и многие утвердительно кивали головой. Один даже поднял вверх кулак, поскольку знал, что европейцы любят поднимать свои кулаки в минуты коллективной эйфории».